Она лежала на кровати пытаясь уснуть. День выдался душный. Он обвил бесполезными звонками, лишней работой, выяснением отношений без результатов. Эти жаркие июльские будни душили словно питон, набрасывая одно кольцо за другим, лишь только почувствовав что часть задач решена. 

Добравшись до дома через пыльный город, через сотни скользких пронырливых тел в автобусе, она сбросила ненадолго одну петлю — работу. Город буквально плавился. Шоссе заполнил сизый нагретый дым от машин и горящих где-то в области торфянников. Как же хотелось смыть эту жару, сбросить липкий смог словно кокон.

Старенькая белая ванная как чудо, как отколотый кусочек айсберга хранила прохладу в своих поцарапанных стенках. Сняв сарафан она голышом прошлепала по крохотной хрущевке и нырнула в блаженный кафельный оазис. Смыв все горести и заботы дня она наслаждаясь играла брызгами, радостно фыркала и подставляля ладони веселым струйкам прохладной воды. Прозрачные змейки струились пощекам, юрко пробегали меж лопаток к ягодицам и махали искристыми хвостиками в кроличьей норе слива.

Но блажь оазиса так мимолетна! На крохотном протертом диванчике пустынный суховей снова достиг апогея. Нагретые за день панели, западная сторона, вездесущий солнечный диск. Из грейпфрута он превратился в грозный глаз Гора, посылая мегаполису страшную кару в виде жары, назойливых мух и лихорадочных снов. 

Она приоткрыла глаза и стала лениво рассматривать свое скромное жильё. Видавшая виды хрущевка что тут скажешь.  Вот скажем,  «горка» с пыльным хрусталем и мощной, по-советски здоровой балериной. Фарфоровая крепышка была чуть косовата в лице. Пожалуй единственный кто соблазился бы на хрупкую атлетку — перекупщик с черными дугами под ногтями. Он был бы рад обмацать ее своими сосиками потных пальцев, лобызнуть дыханием дешевого коньяка, порадовавшись удачной сделке, и оставить в заляпанной витрине среди слабоумных пастушков и собачек времен светлого коммунизма.

Вся обстановка съемной квартиры — закрытый музей перестройки. Кладовка с облупленной белой краской, дурацкий серый пылесборник на полу, лакированная тумбочка и гордость хозяйки — югославская стенка добытая черт знает кем по огромному блату. Чуждое, затхлое, не своё. 

Дрема все же слепила уставшие за день глаза. В голове еще мелькали мысли. Чужие мысли. О том что Надя снова получила двойку. Рецепт очень вкусных котлет! С луком, обязательно, свежим зеленым луком! О том что Светка наверняка спит с бывшим начальником из отдела. Как там его? Не важно. Тем, тихим чудиком. Слышали. а он еще и в приход ходит? Такой богомольный! Какой лучше фарш? 

Это все их, мне это не нужно. Думала она засыпая. Мое это тот мальчик, как его звали Витя? А может Леша? Тот с дрожащими ладошками. Да какая разница. У них или у него уже жены и дети по залету. Не его, не от них и уж точно не ее. Значит их первые признания тоже теперь чужие? В форточку дыхнуло сухим пламенем ветра. Как в те летние дни когда они в первый раз целовались на лавочках.  Мокро липко как… как этот вечер. С них всегда тек здоровый молодой пот, то ли от страха, то ли от первого счастья вожделения.

Она долго ворочалась во сне. Жалкие обрезки сплетен от коллег — ровесников югославской стенки сошли на нети. Пришли настоящие сны. Яркие, пестрые, раскаленные как саванна. Такие южные, теплые, такие ИНЫЕ! В них тоже жили пёстрые змеи, ржавым водостоком лениво тек Нил, а разморенные львы лениво зевали от сытости. Большая африканская луна не охладила гордские джунгли. Окна балкона открыты настежь. Лунный свет врываясь в окошко, приносил с собой запах душных соседских гераней. Ветер первый же опьянел от ароматов и затих.

Красочные грёзы сменились на другие, нёсшие что-то близкое, когда-то отвергнутое. То, в чем не хочешь признаваться себе самой, то от чего отмахиваешься при свете дня, но рождается в своей же голове.  Их нельзя было назвать кошмарами. Сон разума который выпускает подросших чудовищ поразмяться. Чудовищ роднее чем мать или собственное дитя. Простыни промокли от пота. Атлас ночнушки пропитался  туманом и стал сворчиваться в кокон. На кровати маялся хрупкий, прозрачный шелкопряд не знающий как залатать свой кокон и не понимающий как превратиться в нечто невесомо-прекрасное. Она выбрала третье.  Раскинув простыни широким взмахом, она заметавшись выскользнула из защитного кокона отбросив его как тряпку. Рассерженый махаон.

С малолетства она не любила спать обнаженной. Бабка всегда раздевала насильно что бы «тельце дышало». Первое насилие над волей, первое познание стыда. «Нечего, — вспоминался страый голос и цепкие морщинистые пальцы — спать надо голышком чтобы тельце дышало. За день все сопрели!». Одежды сброшены, стыд повержен. Вместе с бабкой, жарким летом, потными ладонями первых обожателей.

Она вползла на кухню и залпом выпила воды. Полегчало. Все еще голая, взяла стеклянную пепельницу, так похожую на грааль и закурила. Старая мебель, старые сплетни, старая чужая жизнь. К черту этих древних весталок и их кунсткамеру! Она ускользнула, она смогла. Больше некого сажать на булавку. С каждым выдохом что-то незримое входило в нее и каждый выдох уносил что-то ветхое из памяти вместе с дымом. Сны превратились в пепел, жалко тлея на дне стеклянного грааля.

Утро не застало её в квартире. Лишь извилистый след на простынях и поблекшая шкурка снятой ночнушки. На лестничной клетке пахло горелыми котлетами.