«Черный пес Петербург — есть хоть что-то живое

В этом царстве облеванных временем стен?

Ты молчишь, ты всегда в состоянии покоя

Даже в тяжести самых крутых перемен.

Этот зверь никогда никуда не спешит.

Эта ночь никого ни к кому не зовет.» (с) ДДТ

Грязный промозглый мартовский вечер. В нашем городе сырость и плесневелый холод покрыли все вокруг, живое и неживое. Хотя, вглядываясь каждый день в лица прохожих и в редкую городскую живность мне сложно назвать их живыми. Дико болит голова. Давление на улице скачет в таком же припадке как и курс рубля. От этих безумных скачков барометра боль в голове растекается как густой кисель. Тошнит. Скорее на улицу, глотнуть свежего воздуха! 

С неподдельным наслаждением втягиваю свежий ветер. Северный, холодный ветер. Значит с Питера нам снова надует какой-нибудь херни и голова не пройдет до следующего утра. Едва передвигая ноги перехожу старый мост. С высоты моста открывается вид на все еще скованную саркофагом льда реку. Словно смотрю на черно-белое фото. Стальное серое небо, серый грязный лед, покрытый трупными пятнами полыней, такие же серые бесцветные берега. Даже витая ограда парка кажется могильной решеткой для коматозного водоема. 

Боль в голове усиливается. В таком состоянии нельзя ехеть на маршрутке. К счастью, подъезжает обшарпанный гремящий трамвай, мой номер, отлично! Не знаю в чем дело, то ли в тусклой игре света, толи в тошнотворной мигрени, но в этот вечер весь мир кажется старым трещащим диафильмом с пляшущими белыми завитушками на экране.

Оглядываю беглым взглядом пассажиров и становится немного жутко. Все похожи друг на друга как кровные родственники. Серо-черно-коричневые будто запыленные невидимой паутиной одежды, абсолютно не эмоциональные лица. Лица неопределенного возраста, бледные, уставшие после долгого рабочего дня, осунувшиеся. Пытаюсь угадать возраст самой молодой женщины в псевдостильной норковой шубке, не выходит. Ей 30… 35… или около 50? Не ясно, пустое безвременное лицо без капли эмоций. 

Задевая  взглядом темные блеклые куртки окружающих становится неуютно и стыдно за свой светло-светло серенький, бело-серебристый пуховик. Седая белесая чернобурка опушки кажется  неприлично белой. Даже кричаще белой, словно пошлое пятно побелки на вычищенном старом фраке. На несколько секунд поймала неприязненный взгляд нескольких бесцветных бабок. Будто моя кричащая белизна в этом трамваяе была чем-то чужим и неуместным. А ведь только недавно такой же эффект вызывали черные нефорские шмотки. А может это только так кажется и «неуместная» одежа в этой серой массе непричем? Все дело в мигрени?

Решив что легче смотреть в окно, понимаю что природа явно не на моей стороне. Ну хотя бы одно пятно чистого цвета! Яркий красный, прозрачный индиго, травянисто-зеленый. Ну хотя бы цветной мусор, валяющийся на мартовской грязи! Нет всё-всё в этом городе укуталось в маскировочные цвета. Новомодные парки на подростках казались старыми советскими телогрейками для вылаза на картошку. Черт возьми, даже голуби и местные собаки все как на подбор серо-черные. Будто мир в односчастье превратился в жирную помоишную ворону.

И везде холодное равнодушие. В памяти всплыла не самая приятная вещь, которая не давала мне покоя некоторый отрезок времени.

   * * *

Я работаю в самом центре города, около городского парка и местной филармонии. Рядом высокая колонада театра, недалеко до колокольни местного собора. Район старый, дорогой, центральный. Порой я иду на обед узкой дорожкой мимо истертого здания, в котором согластно исторической табличке собиралась местная Дума в году этак 1900лохматом. В феврале эта дорожка превращается в полосу препятствий — с одной стороны шумный проспект и витые ворота центрального  парка, с другой- пошарпанная стена дома, грязь и буруны черного льда. Двоим сложно разминуться, так как всю зиму вдоль этой тропы натягивают еще и полосатую ленту, а дорогие иномарки своими грязными мордами тыкаются на узенькую строчку пешеходных следов. 

Идя по этой «народной тропе» в самом центре города мой взгляд зацепился на нечто, что не могло не вызвать удивления и некоторой грусти. Прямо на обочине тротуара лежал труп сбитой собаки. Пес был довольно крупный и тело его было видно хорошо. Черная шкурка еще блестела на фоне белого снега и ярко выделялась на дороге. Головы  не было. Вместо нее что-то неясное, смешавшееся с грязным снегом обочины. Мимо прошло как минимум трое, даже с детьми и совершенно равнодушно прошли мимо. Очень странно, но обычно такое зрелище вызывает у людей как минимум во взгляде отвращение, испуг, любую другую эмоцию.  У детей хотя бы. А тут ноль. С другой стороны оно им надо. Я тоже пошла в свою сторону. А в голове вертелась мысль: «Может стоит убрать этот трупик? Нет, серьезно. Никто же это не сделает. Дохлая собака, подумаешь. И потом центр города, а тут такое… Может взять пакет и закопать у берега?» Благие намерения вытеснил разум. «Она уже вмерзла в лед и понадобится помощник что бы аккуратно не привлекая внимания у всех на виду убрать это. И потом, молодая девушка которая в историческом центре города несет в пакете хоронить  дохлую собаку… Есть в этом что-то неадекватное.» К счастью вспомнила, что каждый день на это место приезжают коммунальные и аварийные службы чистить дороги и чинить старые фонари на проспекте. У рабочих по-сути есть лопаты и что-то во что можно скинуть тело. Значит они смогут убрать несчастное животное. Хотя бы завернуть в брезент и увезти подальше.

Утром, увидев оранжевых человечков колющих лед и убирающих растаявший снег я немного успокоилась вспомнив трупик той собачки. Но как бы не так, идя на обед я увидела, что дорожники только прикопали его кучей снега, дабы животное не портило вид. А рядом с уже потрепанным телом были припаркованы новенькие чистые иномарки. Возвращаясь, я только тогда ясно, с некоторым сарказмом увидела общую картину. На трупе был картинно припаркован  огромные хаммер. Огромное колесо залихватски заезжало на бок пока еще целой собаки, который немного кровоточил. И напротив этого всего красовалось витое крыльцо церковной лавки. Изящно изогнутые перила, золотая вывеска и объявление, гласящее что именно тут можно приобрести все для церковно-служителей, церковную утварь и товары для любых таинств. Вокруг крыльца все было идеально убрано, только джип попирающий труп смотрелся более чем эпично.

На фоне всего этого высаживалась свадьба. Ощущалась какая-то символическая ирония судьбы. Вспомнилась Бодлеровская «Падаль».

Скажи, ты помнишь ли ту вещь, что приковала
Наш взор, обласканный сияньем летних дней,
Ту падаль, что вокруг зловонье изливала,
Труп, опрокинутый на ложе из камней.

Опять какой-то смутный идиотизм ситуации. Далась мне эта собака… Не суть что стало с ней дальше. Скажу лишь то, что она до сих пор лежит у входа в церковную лавку в не самом целом виде. И на её мясе до сих пор паркуются иномарки. 

Сидя в трамвае с жутчайшей болью в висках мне пришло в голову что наш город превратился в серую помоишную ворону уже давно. И кинь посреди этого ржавого вагона тот собачий труп, никто бы и бровью не повел. Не потому что равнодушие, а просто потому что люди не хотят видеть. Вообще ничего не хотят видеть. Никогда не хотели.  И обычный свет вызывает у них такие же эмоции, какие вызывал горящий огонь  у пещерного человека. Чистый девственно белый цвет пусть даже в одеже, практически такой же вызов как панковские шмотки. Им, этой толпе, интересней обсуждать скандальную серую эротику во всех 50 оттенках, чем понять что все эти серые тона скопились в их городе и жизни в частности. И возвращаясь в кариозные пятиэтажки они снова и снова предаются садо-мазо со своей собственной жизнью. «Идеальной» и вылизанной как попсовая киношная эротика.

***

Утром голова прошла. Я нарочно повязала на шею огромный белоснежный-белоснежный шарф, похожий на пушистую змею. А серый мир покрыл робкий мартовский снег.